Колокол, ударив трижды, рухнул, зарывшись в пыль и осколки кирпича. Басовитый звон оборвался. Трещина проползла, как гадюка, отравив металл и лишив его голоса. Он вернётся — но уже в рокоте пушек.
Мужики у подножия колокольни брезгливо отступили, стряхивая с плеч ржавую пыль. Кто-то крестился украдкой, кто-то сплюнул на землю.
Колокола больше не нужны. Их плавят в белых от жара печах — на медь. На смерть.
— Вы сильно рискуете, милочка, — раздалось за спиной.
Марина вздрогнула и обернулась. Профессор Николай Румянцев, щурясь на ярком солнце, поднёс ко рту очки. Резко выдохнув, протёр запотевшее стекло марлевым лоскутом. Девушку поражала эта неуместная деталь — проспиртованная тряпица. Будто стерильность могла спасти от происходящего вокруг.
Во дворе церкви Всех скорбящих Радость бродили чёрная дворняга и двое в штатском. Нелюдимые. Глаза — серые, впалые.
— Пойдёмте, — профессор слегка повёл очками в их сторону, не шевеля губами. — Не привлекайте внимания. У штатских — свои интересы...
Дальше она не расслышала. Взгляд зацепился за худощавого парня у треснувшего колокола. Он смотрел прямо на неё — слишком пристально, не моргая.
Профессор шаркнул по гравию, перебросил клюку в правую руку и направился к зданию. Марина, опустив голову, пошла следом. То ли от желания стать невидимой, то ли в поисках защиты — наступала точно в его следы.
Старо-Екатерининская больница, некогда парадная и статная, теперь напоминала склеп. Потускневшая кладка, тяжёлые окна, запах старости. Когда за ними с глухим щелчком закрылась дверь, Марина ослабила платок и впервые с падения колокола вдохнула полной грудью.
Запах нафталина, морга и стерильности её не пугал. Он въелся в волосы, пропитал одежду, стал привычным. Только бабка Ася при встречах шептала, причмокивая на согласных:
— О-о-о, чую… Смерть моя пришла. Могилкой пованивает.
Голос профессора вывел Марину из оцепенения.
— Я жду вас в стационаре. Переодевайтесь, милочка, — сказал Румянцев и, засвистев неожиданно весёлую мелодию, бодро зашагал вниз по лестнице, вертя в руке трость.
Стационар подвала дышал глухо. Только храп — нестройный и вразнобой — напоминал, что здесь ещё есть живые.
Пациенты лежали с открытыми глазами. Взгляд — стеклянный, неподвижный.
Летаргический энцефалит. Сонная болезнь. Она пришла из Европы, и уже захватила Москву.
Те, кто заснул, не просыпались. Постепенно тело каменело. Мимика исчезала. Лицо затвердевало, как гипсовая маска. Уходили все чувства, кроме одного — ужаса. Лекарств не было. Один из четырёх умирал.
Профессор Румянцев провёл консилиум и распорядился доставить в операционную новое тело. Оно ещё было тёплым. А это, как он говорил, — критично.
Марина стояла за его спиной и следила, как острие скальпеля скользит по коже, погружаясь всё глубже в плоть. Любимый дореволюционный инструмент давно потерял блеск от множества заточек. Аккуратность Румянцева затягивала процесс. Другие врачи извлекали мозг за двадцать минут, он же тратил не меньше часа.
— Чёрт, — выдохнул он, швырнув скальпель в раковину. — Снова тьма.
Он вытер руки о халат и обернулся:
— Подготовьте список. Нужны трое. И мне плевать, есть у них шансы или нет.
Прошло несколько часов.
Парень мычал, когда его, переложенного на каталку, везли по коридору. Зрачки не реагировали на мерцание ламп, и даже яркий свет операционной не заставил их сузиться. Трепанацию проводили без анестезии.
Марина, постоянно тыкая в язык остриём химического карандаша, была готова записать любую эмоцию. Но безвольное лицо не напрягло ни одной мышцы, а взгляд — такой далёкий. Казалось, он смотрит в бездну, засасывающую реальность.
— Погасите свет, — прошипел Румянцев прищурившись. — Быстро.
Щелкнул выключатель.
Всё погрузилось в темноту. Оба молчали. Даже дышать боялись.
Прошла секунда. Потом — ещё.
Постепенно глаза привыкли. В глубине мозга что-то замерцало. Маленький огонёк, словно светлячок, сиял едва уловимым голубым.
Они замерли, пытаясь понять увиденное.
— Вы тоже это видите? — Румянцев говорил едва слышным шёпотом. Но голубой свет мгновенно отзывался на каждый звук, переливаясь и затухая.
— Душаааа… — словно подбадривая свечение, настороженно прошептала Марина.
Огонёк замерцал сильнее, словно хотел стать заметнее.
Неожиданно профессор резко дёрнул рукой и морщинистым пальцем дотронулся до голубого пятна.
— Ммм… — раздалось из закрытого рта молодого человека.
Марина зажгла свечу, пытаясь разглядеть его лицо.
— Профессор, его глаза! Они ожили!
Девушка дотронулась до холодной щеки — и тут же из глаз парня потекли слёзы.
Румянцев потянулся за блокнотом, сделал пару набросков и, прикурив от свечи, замер. Будто вирус сонной болезни проник и в его кровь. Время в небольшом пространстве загустело.
— Чёрт!
Швырнув окурок в угол, профессор схватил двумя пальцами мочку уха.
— Обжёгся.
— Теперь вы — моя личная ассистентка, милочка. И тссс! — он поднёс палец к губам и «запер» их на замок.
Профессор взял колбу с эфиром и достал из раковины окровавленный скальпель. Без тени сомнения одним движением срезал голубое пятно и, словно виноградинку, аккуратно опустил в склянку.
— Он умер! — прокричала Марина. — Умер!
Взгляд молодого человека потух.
Марина отвернулась, чтобы профессор не увидел её слёз.
— Не факт, — с едва уловимой ехидной улыбкой пропел Румянцев, держа в руках колбу.
Эфир в ней всё больше наполнялся голубым светом.
— Не фаааакт… — Румянцев повторял это как заклинание.
Марина развернулась и застыла. Жидкость в колбе переливалась, гипнотизировала.
— Живая… Она живая, — прошептала девушка на одном выдохе.
Ей стало очень тепло.
— Можно зажечь свет, — сказал профессор, поставив колбу на стол.
Всё ещё дрожащими пальцами девушка ущипнула пламя свечи, бросив огарок в корзину. Затем щёлкнула выключателем. При свете ламп голубое мерцание в колбе стало едва заметным.
Пациента увезли в морг. По заданию Румянцева она заполнила все необходимые документы: умер вчера, вскрытие произведено сегодня.
После стандартной процедуры нестандартного случая Марина постучала в дверь кабинета профессора. Он сидел в кресле, курил и слушал патефон. Весёлая мелодия, как тумблер, сменила её настроение. Мгновение назад ей хотелось кричать и плакать, а теперь, окутанная спокойствием, как шалью, она кротко села на стул и замолчала.
— Я повышу вам оклад и дам два выходных. Продолжим на следующей неделе. Милочка, вы можете задавать любые вопросы — но только мне.
Пауза затянулась.
— Что это? — отвернувшись к окну, спросила она.
— Мы пока изучаем. Голубое пятно прячется в мозге между мозжечком и таламусом. У живых оно светится, но после смерти темнеет. Нам нужны те, кто ещё дышит.
Достав с полки большой новенький блокнот, профессор чернильным пером вывел на обложке по-латыни: Lucida.
— Люцида, — тихо повторил он, как присягу.